Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]
— Радость, великий повелитель! Твоя жена родила мальчика.
Каан поправил кушак, перешагнул через слугу, бросил:
— Лекаря! — и пошёл в шатёр тюркской принцессы, взятой в грабеже какого-то города на севере Хорезма.
Девушке было тринадцать лет, она была прекрасна, и каан сделал её женой. Теперь он шёл увидеть, здоров ли сын, которого она родила.
Когда он вошёл, она не узнала его, поскольку металась на кошме в горячке. С десяток нянек пытались облегчить её состояние. Ребёнок лежал в корзинке, его обтирали хлопковыми бутонами от слизи и крови. Каан уже полностью владел собой. Все тотчас упали на колени. Он разрешил подняться и продолжать свою работу. Потом долго стоял над корзинкой и смотрел на ребёнка, отстранённо, не испытывая никаких чувств, кроме равнодушного признания, что вот ещё один сын, которого он, скорее всего, больше не увидит. У него было много детей, однако по-настоящему он любил только взрослых сыновей, разделявших с ним трудности войн, и некоторых внуков, которые росли и мужали в походах. На большее его не хватало. Ребёнок мелко тряс кулачками и натужно орал. Каан присмотрелся: мальчик сжимал в кулачке сгусток крови.
— Да, — скривился каан, — этот похож на меня.
Он вытянул палец и потрогал ребёнка. Какой он хрупкий, беспомощный. На головке пульсировал родничок. Нажмёшь сильнее, жизнь оборвется.
— Отправьте его в Каракорум, — приказал каан. — И мать тоже. Если выживет.
Он сделал шаг к выходу, но задержался. Грозно осмотрел трепещущих слуг:
— Глядите, чтоб с мальчишкой ничего не случилось. Кишки выпущу! — и вышел.
Его не обрадовал пришедший, возможно, на смену ему младенец.
Вечером в парадном шатре, украшенном шёлковыми лентами, собрались монгольские орхоны, чтобы отпраздновать рождение сына вождя. Одетые в шкуры танцоры ударяли в кимвалы и гулкие бубны из свиной кожи, выплясывали старый монгольский танец на кривых ногах, а снаружи обнажённые по пояс, толстые, намазанные маслом чжурджени выбивали обёрнутыми войлоком палками ритм из огромных барабанов. Повсюду резали баранов, коз, коров. Из медных чанов черпали вино. Сегодня всем надлежало веселиться. В шатре причудливо накрашенные шуты по очереди кричали голосами различных животных и птиц, а сановные гости под залихватский хохот угадывали, кого те изображали. Забродивший кумыс уже чавкал под ногами. Целую толпу невольниц подвели к становищу, чтобы все желающие могли получить женщину, как только пожелают. Пьяные монголы добрели, валились друг к другу в объятия, распевали песни, несли околесицу. Взялись пострелять из лука, кто лучше, — почти все промазали. Щедрость не знала границ: накормили пленных, всех, даже тех, кого завтра будут резать: завалили мясом, фруктами, дали вина; менялись золотом, изумрудами, саблями, конями. Подумать только, у Сына Неба ещё один сын! У Великого Повелителя Мира счастье! Всем пить! Плясать! Не спать, покуда трезвый!
Каан тоже смеялся, тоже пил кумыс, но настоящего веселья не было. Что-то росло в нём, искало выхода и не могло вырваться.
Он несколько оживился, когда в шатёр вползли абиссинские колдуны с муллой и каким-то неопределённого вида шаманом, чёрные, чумазые, с льстивыми улыбками на измождённых лицах. Они развернули рваную кожу, испещрённую загадочными значками, прямо у ног монгольского владыки. Каан махнул рукой, и всё стихло, лишь несколько гостей, во хмелю окончательно потерявших голову, время от времени вскидывались с невнятными воплями, но им быстро затыкали рты.
— Что у вас там? — спросил хозяин. — Чего напророчили?
Высокий бритый колдун в полуистлевшем халате на тощем теле вынул из ушей круглые серьги и посмотрел через них на небо. Потом ткнул пальцем в кожу и, завывая, проговорил:
— Бог не оставит тебя. Ты разоришь много городов. Тебе подчинится весь мир. Ты станешь как Бог. Бог смотрит на тебя, великий хан. Твоё потомство прославит тебя. Твоё право на небо освящено оракулом. Тебя ждёт хорошая охота и щедрые дары самого Бога.
— А где?.. — вдруг повернулся каан к сидевшему рядом с ним с непроницаемым лицом Елюй Чу-цаю, который почти не выпивал, лишь пригубил вина.
Елюй Чу-цай вопросительно вскинул брови и наклонился ближе. Каан гладил кошку, развалившуюся у него на коленях. Кошка утробно мурлыкала.
— Бог, — пояснил он. — Я же говорю с Ним, дарю ему жертвы… Но — где Он?
— У всех своё, — мягко заметил кидань. — В обозе священников чего только не услышишь, мой повелитель. Я думаю, Он там, на небе.
Каан ничего не сказал, лишь сбросил кошку с колен.
С каким-то почтительным удивлением оглядел свои руки, ноги, дотронулся до лба.
В разгар праздника он незаметно покинул шатёр. Подтянув сапоги, каан твёрдым шагом пошёл в глубь лагеря. Дежурившие перед шатром кешиктены, грубо расталкивая толпу, где кулаком, где плетью, а где и клинком, прокладывали коридор из копьев в том направлении, куда двигался вождь. Он словно не слышал их, погружённый в глубокую задумчивость. Так он вышел на край долины, вдоль которой расположилась орда. Властным взмахом руки каан остановил охрану, а сам прошагал вперёд и сел на землю.
Небо меж тем стремительно темнело, опускалось ниже, наливалось мускулами туч. По земле забегал взволнованный, прохладный ветерок, словно лазутчик, запущенный вперёд. В плотном воздухе почудилась сера; запахи трав сделались резче, пряней, гуще. Каан стянул с головы шапку, вытер пот, обильно струившийся по лбу. Стало душно. Полевые пичуги отчаянно метались между землёй и небом, стараясь успеть сообщить что-то мелким щебетом, как вдруг грязно-синяя завесь разом упала по всему окоёму, накрыв долину непроницаемым шатром. И словно очнулись ветры, поднялись с земли, окрепли. Миг — и всё завыло, вздыбилось вокруг. Точно взбесившиеся псы, кусающие друг друга за хвост, понеслись, сшибаясь в клубах пыльной озими, слепые вихри, завыли свистящим, сухим шёпотом. В лицо прыснула мокрая пыль, запорошила глаза. Пока старик вытирал слезу, где-то промелькнул разряд, и издали отчётливо донеслось глухое, угрожающее рычание. Он встрепенулся, скрюченные пальцы напряжённо вцепились в стернь. Неряшливо заплетённые косы трепались по воздуху и расплетались сальными прядями, прилипающими к щекам. Всё набухло, мучительно, густо, готовое лопнуть, изнемогая. Дождь всё не шёл, но мокрые плети — раз, и ещё раз, и ещё! — хлестнули небрежно по лицу. Старик вскочил. Ноздри возбуждённо раздувались. Одежда рвалась, трепетала на нём. Короткие, крепкие ноги вросли в землю.
Внезапно выпавшее затишье походило на паузу перед атакой.
— Коня! — взревел каан не оглядываясь.
Подвели коня.
Конь хрипел от испуга и неуверенно сучил копытами, чуя недоброе.
Небо как будто очистилось.
И в то же мгновение всё кругом, до самого дальнего горизонта, на удивление бесшумно осветилось неживым ярко-белым светом от вспыхнувшей поперёк небес когтистой орлиной лапы. Она погасла — и мир провалился в войлочную тишину. Каан успел заскочить в седло, когда разразился такой исполинский грохот, словно Бог выронил из рук своих своды небесные. Все, кто был позади, включая охранников, рухнули наземь и закрыли головы руками. Кто успел, залез под кибитку. Конь под стариком припал на задние копыта и завертелся на месте, не обращая внимания на ранящие губы удила.
Ещё мгновение — и дождь повалил стеной.
— Хэй! Хэй! — орал страшный старик и что было силы бил пятками в бока коня и лупил его камчой по крупу до кровавых рубцов, пока, превозмогая оцепенение, обезумевшее животное не понесло сквозь ливень по чёрной пашне туда, куда гнал его проклятый всадник.
Гром с надсадным треском вновь обрушился на головы. Молнии, казалось, метят в каждого, рассчётливо выбирая себе жертву. Каан уходил от них, почти лежа на вытянутой холке коня, нахлёстывая его свободным концом поводий. Струи разбивались мелкими брызгами о его перекошенное яростью лицо. Чёрная пустота заманивала в себя, ей не было конца, хотя за потоком дождя постоянно мнился предел, и если бы он оказался стеной, то конь разбился бы об неё насмерть, ибо бег его перешёл в полёт без цели и без воли, и что заставляло его лететь — раскаты грома, молния или человек, — бог весть.
— Хэй! Хэй! Хэй!
Тем временем дождь немного ослабел, потеснённый ветром, который могучими потоками проносился сквозь него. Пошла буря. Со всех сторон стонало и выло, хоть гром слышался реже и глуше.
Внезапно конь засбоил и кувыркнулся бы, если б старик вовремя не натянул удила и не отвёл его голову в сторону. От тела животного валил пар, с морды свисали хлопья пены. Старик привстал на стременах и задрал голову кверху.
— А-эй, кто ты там?! — заревел он, крутясь вместе с конём на месте. — Кто?
В глаза ему из непроницаемой тьмы неслись бесчисленные капли воды.
— Где ты?!
Выворотив белки глаз, конь, надрываясь, крутился и хрипел под ним, но старик не давал ему покоя.
